Часть 6. Историческая память и преемственность поколений

Статья рассматривает сущность и значение исторической памяти, ее передачу через связь поколений, а также проблемы ее функционирования в современном обществе.

Содержание

Введение

1. Историческая память как основа национальной идентичности

2. Историческая память и историческая наука

3. Образ прошлого как выражение сегодняшних ценностей 

4. Образ прошлого как проект будущего

5. Передача исторического опыта и проблема преемственности поколений

Выводы

Дальнейшие исследования

Введение

Понятие «историческая память» появилось в социогуманитарных науках совсем недавно, однако сам феномен существует столько же, сколько существует человечество. До возникновения истории как науки основной формой существования исторической памяти был миф – эмоционально и ценностно нагруженный рассказ о делах минувших дней, о том, как закладывался ныне существующий порядок вещей – как природный, так и социальный. В устной форме миф передавался из поколения в поколение, сохраняя и транслируя исторический опыт и знание об истоках.

Значение исторической памяти и преемственности поколений невозможно переоценить: без них не существует традиция как таковая, то есть то, что обеспечивает единство и целостность общества на всех поворотах его исторического развития, даже самых лихих. Если общество заинтересовано в самосохранении, то оно должно позаботиться об исправности механизма функционирования этих своих «столпов», хотя в современном обществе уже перестали действовать или существенно изменились многие социальные институты, которые обеспечивали их функционирование в обществе традиционном. В Указе Президента [10] обе ценности объединены союзом «и», поэтому в данной статье они тоже будут рассмотрены в неразрывном единстве.

Итак, задачами данной статьи является исследование следующих проблем:

Историческая память как основа национальной идентичности

Интерес к памяти в социально-культурном аспекте возник в среде западноевропейских историков под влиянием работ французского социолога М. Хальбвакса (1877-1945). Он ввел в научный оборот понятие «коллективная память» [11], а также выдвинул и обосновал тезис о коллективной памяти как средстве самоидентификации различных сообществ людей [12].  

Согласно М. Хальбваксу, содержание памяти (что помнить, а что нет) определяется задачами настоящего дня, стоящими перед данной социальной группой (этносом, народностью, нацией), то есть, как сказали бы обществоведы, является результатом «социального конструирования». Она не есть сумма воспоминаний отдельных людей, но некое коллективное произведение, развивающееся под влиянием семьи, религии и социальной группы через языковые структуры, повседневные жизненные практики и общественные институты. 

Работы М. Хальбвакса, оказавшиеся особенно востребованными в последние десятилетия XX века, положили начало новому междисциплинарному направлению исследований. В настоящее время тему исторической памяти можно считать даже мейнстримной, в том числе и в наших социогуманитарных науках [9]. 

Как всегда бывает в таких случаях, вокруг ключевого понятия ведутся бурные споры, выдвигаются различные (широкие или узкие) его определения. (См. обзор основных подходов у И. В. Грибан [3].) Мы не будем углубляться во все эти дефиниции, сосредоточившись на том, в чем согласны все исследователи: историческая память – это не просто один из источников информации о прошлом, но и средство самоидентификации индивида или какой-либо социальной группы. Так же, как без индивидуальной памяти нет личности, так и без коллективной (исторической памяти) нет нации. 

Что дает историческая память для формирования национальной идентичности? Во-первых, знание корней и истоков той или иной нации или государства. Во-вторых, самоидентификация требует противопоставления своей нации соседним: в исторической памяти формируется образ «Другого», который зачастую предстает как образ врага. В-третьих, в глубинах истории идут поиски мифов и символов, способных сплотить нацию. Так протекает «процесс национального мифотворчества, соединяя различные мифы в общую ткань национального нарратива, тем самым закладывая основу той или иной концепции национальной идентичности» [5, с. 318].  

Из сказанного следует, что формирование новых национальных и иных идентичностей связано с формированием, соответственно, и новой исторической памяти [2]. За примерами далеко ходить не надо – мы все знаем феномен «переписывания истории», случившийся на фоне «парада суверенитетов» и распада Советского Союза. Только у некоторых «братских республик» бывшего СССР был исторический опыт существования в виде отдельного государства. Большинство же столкнулись с задачей формирования нации как политического, а не только этнического образования, что требовало наличия своей собственной исторической памяти. Мы также знаем – как далеко этот процесс завел некоторые экс-республики СССР, какие карикатурные формы иногда принимал и как сильно порвал с исторической наукой.

Историческая память и историческая наука

Говоря об исторической памяти, нельзя обойти проблему ее отношения к исторической науке. Пожалуй, это самый «горячий» аспект нашей темы. Причем не только в метафорическом, но и в самом прямом смысле – если раньше информационные войны лишь сопровождали войны горячие, но в современном мире горячие войны все чаще становятся следствием информационных, в том числе – «войн памяти». Сегодня нельзя не признать ту огромную роль, какую в последних мировых событиях играет хорошо организованная и щедро финансируемая «промывка мозгов» населения целых наций и государств. 

Естественно, в любой войне главным является вопрос: «на чьей стороне правда?» Но для того, чтобы быть правдивым, надо знать истину: наши знания должны соответствовать объективной действительности. В нашей культуре мы привыкли за истиной обращаться не к Священному писанию, магам или пророкам, а к науке. Правда, наука существует не в вакууме, а в конкретном обществе и при конкретном политическом режиме, поэтому так или иначе ее объективность всегда подвергается искушению, а иные ее представители могут быть и вовсе «продажными».

Однако даже у самых преданных идеалам науки ученых есть проблема с объективностью. Если вспомнить известное определение Г. Гегеля, истина всегда субъективна по форме, хотя и объективна по содержанию. Это означает, что мы никогда не имеем «чистых фактов» – они всегда «теоретически нагружены». К такому выводу пришли философы-постпозитивисты еще в ХХ веке после того, как их предшественники (неопозитивисты) попытались найти абсолютные критерии научности. Оказалось, что объективность – это лишь идеал науки, а реальность и тут отлична от идеала. Особенно хорошо это видно на примере гуманитарных наук – той же истории. Даже в процессе простого называния фактов мы не можем быть полностью свободны от какой-либо теории (концепции исторического развития). Например, событие, которое произошло в России 7 ноября 1917 года, один историк назовет «революцией», другой – «большевистским переворотом». С точки же зрения третьего историка может оказаться, что в этот день в России ничего существенного не произошло – все это «исторический миф», а судьба дальнейшей истории нашего Отечества была решена не в тот день и не в том месте, о котором говорит или пишет как первый, так и второй историк. Другими словами, мы имеем дело с невозможностью полного разделения факта и его интерпретации.

Объективность становится еще более проблематичной, когда мы покидаем науку и обращаемся к исторической памяти, которая включается в себя не только строгие понятия, но и оценки, символы, образы [4]. Конечно же, историческая наука играет существенную роль в формировании исторической памяти. Она сама в течение длительного периода времени находилась в процессе становления. Помогая европейским нациям обрести свое лицо, историческая наука в то же время обретала и саму себя [5].  

Однако, как писал французский историк П. Нора (род. 1931), один из авторов фундаментального исследования «Франция-память», понятия «память» и «история» далеки от того, чтобы быть синонимами. «Память – это жизнь, носителями которой всегда выступают живые социальные группы, и в этом смысле она находится в процессе постоянной эволюции, она открыта диалектике запоминания и амнезии, не отдает себе отчета в своих последовательных деформациях, подвластна всем использованиям и манипуляциям, способна на длительные скрытые периоды и внезапные оживления. История – это всегда проблематичная и неполная реконструкция того, чего больше нет. Память – это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим. История же – это репрезентация прошлого. Память в силу своей чувственной и магической природы уживается только с теми деталями, которые ей удобны. Она питается туманными, многоплановыми, глобальными и текучими, частичными или символическими воспоминаниями, она чувствительна ко всем трансферам, отображениям, запретам или проекциям. История как интеллектуальная и светская операция взывает к анализу и критическому дискурсу. Память помещает воспоминание в священное, история его оттуда изгоняет, делая его прозаическим. Память порождается той социальной группой, которую она сплачивает, это возвращает нас к тому, что, по словам Хальбвакса, существует столько же памятей, сколько и социальных групп, к идее о том, что память по своей природе множественна и неделима, коллективна и индивидуальна. Напротив, история принадлежит всем и никому, что делает универсальность ее призванием. Память укоренена в конкретном, в пространстве, жесте, образе и объекте. История не прикреплена ни к чему, кроме временных протяженностей, эволюции и отношений вещей. Память – это абсолют, а история знает только относительное» [8. с. 20].

По итогам этой прекрасной, хотя и длинной цитаты, следует обобщить, что историческая наука и историческая память различаются по таким параметрам, как формы существования, отношение к прошлому и настоящему, изменчивость и избирательность. При этом у них разные задачи: наука в силу своей специфики стремиться к объективной истине, а задачей исторической памяти является все же не истина, а, прежде всего, социальное сплочение. Даже если мы вспомним о сложностях с обретением объективности внутри самой науки, то это лишь смягчит противопоставление истории и памяти, но не преодолеет разницу между ними полностью. Наука движется между истиной и заблуждением, а историческая память – между правдой и ложью.

Хотелось бы, конечно, найти критерии и методы различения «ложной» и «правдивой» памяти. В частности, И.А Авдеева предлагает отказаться от традиционного видения памяти как национального проекта, отойти «от конфликтогенного деления на своих и чужих» [1, с. 52] и постараться придти к «космополитической памяти». Идея сомнительная, хотя бы потому, что мы это «уже проходили». Причем совсем недавно: в эпоху перестройки многие были увлечены как раз этой идеей. Наш поход к «общечеловеческим ценностям» и попытка «побрататься» со всеми своими вчерашними врагами по «холодной войне» ничем хорошим для нашей страны не кончились. Различие геополитических интересов разных стран и их наций не исчезает даже при наличии общечеловеческих интересов. Поэтому странам и нациям нужна историческая память, которая фиксирует их национальные интересы, а «космополитическую память» изобретать не надо – это уже существующая историческая наука.

Обобщая наш экскурс в область взаимоотношения истории и памяти, следует, по-видимому, сделать вывод о необходимости воздерживаться от крайностей: как жестко противопоставлять их, так и отождествлять. В этом плане представляется наиболее оптимальным образ, предложенный Л.П.Репиной. По ее мнению, история и память неотделимы друг от друга и существуют в режиме «сообщающихся сосудов» [9, с.7].

Образ прошлого как выражение сегодняшних ценностей

Почему меняется содержание исторической памяти? Кто или что ее формирует? Мы знаем, что «историю пишут победители», и опыт всех поколений это подтверждает. В этой фразе не обязательно присутствует цинизм – верующие люди всегда были убеждены, что Бог помогает правым, а значит, победителем оказывается тот, с кем Правда и Бог. Победа иных сил может быть только временной.

Прошлое невозможно изменить, но его образ действительно легко поддается переделке, контуры которого как раз и задаются потребностями настоящего. Эта мысль является признанной всеми исследователями. Ее истинность можно проиллюстрировать аналогиями с памятью индивидуальной. Чтобы совершить даже какое-то простейшее действие сегодня и сейчас, мы должны актуализировать больший или меньший пласт своей памяти. Например, мы хотим закрыть квартиру на ключ – для этого мы должны вспомнить: где лежит этот ключ, от какого именно он замка (если в двери их два или три), в какую сторону его следует повернуть. При полной амнезии мы станем попросту недееспособными. Так и с исторической памятью: она вбирает в себя именно то, что помогает решать задачи сегодняшнего дня.

Представители когнитивной психологии выявили еще одну закономерность функционирования индивидуальной памяти, которую, как представляется, можно вполне применить и к памяти исторической: упрощение образа прошлого в зависимости от характера принятого решения. Например, девушка, принявшая решение выйти замуж, вспомнит из своей первой встречи с будущим женихом, как правило, только хорошее. Если спустя какое-то время она найдет свои дневниковые записи, сделанные до принятия решения о замужестве, то может удивиться, обнаружив, что у нее были тогда большие сомнения или даже желание расстаться с этим человеком навсегда. Если же она примет решение не выходить замуж, то в ее воспоминаниях будут превалировать как раз эти сомнения и все то негативное, что их вызывало.

Аналогичным образом, на всех крутых поворотах истории теряется полнота и многокрасочность картины прошлого. Историческая память выбирает из нее только то, что способствовало принятию соответствующего исторического решения. Так при переходе от социалистического общества к современному российскому из всего богатого советского прошлого исторической памятью были выбраны только ошибки (реальные или мнимые) советского руководства и недостатки советского общества. О достижениях СССР долгое время было даже как-то не принятого говорить. 

Одновременно произошло возвышение образа условного «поручика Галицина» и возрождение эстетики «хруста французской булки». Такая вот красноречивая иллюстрация к третьему закону диалектики Гегеля (закону «отрицание отрицания») – к наследию большевиков «новые русские» отнеслись также нигилистически, как за 70 лет до этого большевики отнеслись к наследию Российской империи: материальные ценности были утилизированы, духовные отброшены, историческая память переформатирована. 

Отдадим должное тому, что в тот исторический период наша «коллективная память» излечилась от амнезии в отношении действительно ценных пластов отечественной культуры. К нам «вернулись» литература и философия русского зарубежья, мы «присвоили» Н. А. Бердяева и Л. Шестова, Н. О. Лосского и С. Л. Франка, М. Булгакова и О. Мандельштама. Храмы и соборы из музеев снова превратились в живущие и работающие институты, а многие были отстроены заново. Однако при этом случился другой вид амнезии – забывание того позитивного, что было в СССР. Это естественно: ценности олигархического государства по большей части противоположны ценностям народного советского государства. 

Да, государству принадлежит ведущая роль в форматировании исторической памяти. Оно является проводником интересов господствующего класса, поэтому выступает заказчиком того образа прошлого, который бы соответствовал ценностям нынешней политической элиты. В руках государства находится система образования, ведущие СМИ, музеи, мемориалы и возможность финансирования кино и телефильмов. Как минимум, лет за двадцать историческую память можно переформатировать так сильно, что зритель, смотрящий в кинотеатре, например, фильм «Зоя» (2020 г., режиссёры Максим Бриус, Леонид Пляскин), всерьез поверит, что партизанка Зоя Космодемьянская умерла за «булочку и трамвайчик», а не за Советскую власть. Желание сделать героя прошлого «понятным современному зрителю», как правило, оказывается большой исторической ложью: герой превращается в жертву. 

Тут следует сделать одно важное уточнение: если речь идет о недавнем историческом прошлом – о том, которое «песок истории» еще не успел засыпать, то наверняка будет сильный зазор между «нормативной» исторической памятью и индивидуальной. Так, в 70-80-ее годы, не смотря на то, что XX съезд КПСС и знаменитая речь Н. С. Хрущева о «культе личности» уже давно вошли в учебники истории, было много представителей старшего поколения, у которых дома на видном месте висел портрет И. В. Сталина. При этом в народе ходило много злых анекдотов про Н. С. Хрущева, а про И. В. Сталина неизменно вспоминали добрым словом, особенно за то, что «при нем в стране был порядок». В современной России тоже есть зазор между нормативной подачей советского прошлого и тем, что помнят о нем люди, родившиеся и выросшие в той стране, в том обществе. Таким образом, можно обобщить, что историческая память – это достаточно неоднородное образование: это нечто вроде слоеного пирога, в котором можно выделить разные пласты, иногда сильно отличные друг от друга.

Образ прошлого как проект будущего

Если мы продолжим аналогию исторической памяти с индивидуальной, то обнаружим ее прямую связь не только с настоящим, но и с будущим. Итак, мы закрыли дверь на ключ. Однако в зависимости от того – куда мы собираемся (на работу, рыбалку или в гости), мы прихватили с собой разные вещи. Так и историческая память: эта та сумка или рюкзак, которая формируется в зависимости от долгосрочных, стратегических целей общества. 

Если нам непонятны эти цели, то достаточно заглянуть в «рюкзак»: по его содержимому легко догадаться – нацелен ли его обладатель на прогулку по грибы, на охоту или на тренировку в спортзал. В нашем случае – нацелено ли данное государство на глобальные цели или только на региональные, готовится ли воевать с соседями или нет, совершает ли общество разворот на новые цели или следует ранее намеченным.

Наличие цели позволяет легко сориентироваться в системе ценностей и выставить приоритеты: что взять с собой, а что неважно и будет только мешать в пути. В нашем случае – что надо помнить всем и каждому обязательно, а что пусть помнят только профессиональные историки. 

Связь образа прошлого и проекта будущего легко увидеть в многочисленных ситуациях в истории культуры, когда случались «эпохи возрождения». Чем глобальней цели, тем более древний пласт истории захватывался коллективной памятью. Так, развитие индустриального общества в Западной Европе происходил под флагом «возрождения» античной культуры – поднимался пласт, отделенный от актуального общества примерно тысячей лет. Если обратиться к коммунистическому проекту, то он претендовал «возродить на новой основе» доклассовое общество – тут речь шла о прошлом «начала времен», то есть о времени, отдаленном от современности на десятки тысячелетий.

Однако и коммунистический, и новоевропейский проект – это модели будущего в рамках линейной, векторной модели времени, которая характерна для христианской культуры. Для большинства же древних культур и для современных восточных характерна другая модель времени – циклическая. Эти культуры «живут в прошлое», а не в будущее. У них нет идеи прогресса. Все уже было, и все повторится в этом мире снова и снова. Все самое лучше осталось в прошлом – в «золотом веке». Задача современного человека – не растерять мудрости древних, тщательно сверять каждый сегодняшний шаг с образцами и заветами предков. В случае этих культур особенно хорошо видно, что проект будущего – это абсолютизированное прошлое.

Передача исторического опыта и проблема преемственности поколений

У исторической памяти есть еще одна функция – это трансляция исторического опыта другим поколениям. 

В традиционном обществе, основанном на строгой иерархии (в том числе – возрастной и внутрисемейной) здесь не возникало особых проблем. Старшее поколение было костяком социальной группы, хранителем истин «золотого века», то есть самой авторитетной группой в вопросах исторической памяти. Молодость считалась скорее недостатком, чем достоинством. Почтение к старшим, родителям и предкам – главной добродетелью. К любому новшеству это общество относилось подозрительно – ведь новое могло нарушить существующий порядок вещей, то есть комичность мира, ввергнуть общество в хаос.

Мировоззренческая ситуация, а вместе с ней и социальная, резко поменялась при переходе к индустриальному обществу. Развитие городов, промышленности привело к разрушению многопоколенной семьи: молодежь уезжала в города на заработки или на «стройки века», оставляя стариков в деревнях. Знания о прошлом новое поколение теперь все чаще получало из книг (печатный станок был изобретен как раз в канун Нового времени – в ХV в.) и через государственную систему образования, а не из рассказов бабушек и дедушек. 

Почтение старости сменилось ее обесцениванием: идея прогресса означает, что опыт прошлого завтра или даже уже сегодня окажется устаревшим, недостаточным. Старики стали восприниматься как тормоз на пути прогресса, а новшества – как нечто положительное и необходимое.

Учитывая такие изменения в передаче исторического опыта, американский социолог и этнограф Маргарет Мид (1901–1978) составила специальную типологию культур. Учитывая разницу в направлениях информационных потоков между поколениями, она выделила три типа культуры. В пост-фигуративной (традиционной) культуре дети учатся прежде всего у своих предшественников, родителей. В кофигуративной (индустриальное общество) дети и взрослые учатся у сверстников. Современную культуру она назвала префигуративной: в ней наблюдается такая парадоксальная для предыдущих эпох и культур ситуация, когда взрослые учатся у своих детей [7]. Если в постфигуративных культурах образ жизни представителей старшего поколения был неизменен, то при современном увеличении продолжительности жизни и ускоренном техническом прогрессе ситуация значительно изменилась. Старшему поколению даже в зрелом возрасте приходится осваивать новые бытовые приборы, информационные технологии, новые профессии и т. п., в том числе, получать информацию и от младшего поколения.

К этой специфике современности, отмеченной М. Мид, можно добавить еще пару особенностей трансляции исторической памяти. 

Во-первых, это «виртуализация» [3] ее каналов. Она означает большую доступность «мест памяти» для посещения (например, «он-лайн музеи»), доступ массовой аудитории к максимально широким пластам исторической информации, а также расширение негосударственных источников (например, многие блогеры сосредотачиваются именно на исторической тематике). Однако виртуальная среда создает и беспрецедентно удобную почву для распространения фейковой информации, какой угодно лжи.

Во-вторых, это проблема невостребованности исторической памяти в культуре, ориентированной на гедонистические ценности. Гедониста, нацеленного на удовольствия как высшую ценность, как правило, не интересует ни будущее, ни прошлое – он старается жить сегодняшним днем, на пятачке сиюминутности. Для ориентации в мире ему достаточно его индивидуальной памяти. В контексте такого мировоззрения, индивид «никому ничего не должен», в том числе – своим родителям. Гедонистическая установка, как уже отмечалось в предыдущей статье, посвященной теме семьи, не способствует и продолжению рода. Очевидно, что это деструктивное начало в современной российской культуре, которое должно быть преодолено ради ее будущего и ради ее целостности.

Из того, что обнадеживает: согласно отечественным социологам, многопоколенная семья у нас де-факто все же существует и более распространена, чем в Западной Европе. Несмотря на то, что нормой считается территориальное отделение от родителей даже незамужних и неженатых детей, опросы показывают, что более чем в половине случаев, дети снимают или покупают квартиры в том же городе, что и родители. Частота телефонного и иного виртуального общения тоже свидетельствует о сохранении тесной связи родителей и детей. Причем, согласно статистике, инициирует такое общение преимущественно младшее поколение. 

Выводы

Итак, значение исторической памяти и преемственности поколений для сохранения целостности и единства общества бесспорно.

Историческая память – фактор формирования национальной идентичности и способ передачи исторического опыта. 

В отличие от науки, она содержит не только знания, но и образы, ценности, мифы. Она неполна и необъективна. 

Ее содержание зависит от задач настоящего и проектов будущего.

Ведущая роль в формировании и трансляции исторической памяти в современном мире принадлежит государству.

При переходе от традиционного общества к индустриальному и постиндустриальному роль семьи в трансляции исторической памяти значительно уменьшилась, но продолжает оставаться одним из ее основных каналов. Не смотря на наличие ряда препятствий для преемственности поколений, все же можно констатировать, что связь поколений в современной России не разорвана.

Дальнейшие исследования

К сожалению, в существующей научной литературе практически не раскрыта тема связи образа прошлого с проектами будущего. Для понимания перспектив развития России, выявления ее стратегических целей провести такое исследование было бы крайне интересно. 

Пока же можно высказать гипотезу, что содержание исторической памяти современной России – это образ могучей и непобедимой империи, куда интегрирован частично и образ Советского Союза. 

В этом плане показательна государственная символика. Герб Российской Федерации с двуглавым орлом и бело-сине-красный триколор, учрежденный при Петре I как флаг торгового флота, сочетаются с гимном, повторяющим мелодию Гимна Советского Союза. Все эти патриотические компоненты призваны символизировать великое прошлое России и одновременно ее будущее. Данный вид символики «будущее в прошлом» был не сразу положительно воспринят россиянами, однако на сегодняшний день эти символы вполне узнаваемы и признаны большинством наших соотечественников.

Читать также:

Часть 1. Традиционные ценности: почему они актуальны для современной России Часть 2. Смысл понятия «традиционные ценности» Часть 3. Традиционные ценности в политике современного российского государства Часть 4. Традиционные ценности в политике современного российского государства Часть 5. Традиционные ценности в политике современного Российского Государства

Список литературы: