Писатели эмигранты первой волны и христианство

1. Три ветви русской литературы ХХ века

В советское время русская литература разделилась на три ветви. Первая может быть обозначена как условный «соцреализм», то есть перед нами официальная советская литература, которая была допущена к печати существовавшими тогда цензурными структурами. Само собой, СССР как «государство победившего атеизма» стремился всячески изгнать из отечественной словесности религиозную тематику в целом, и христианскую, в частности. Если речь и заходила о религии, то высказываться о ней можно было исключительно в негативном ключе. Власть действовала под лозунгом: «Борьба против религии – борьба за социализм». Наиболее известными среди антирелигиозных произведений стали книги «Чудотворная» Владимира Тендрякова, «Тени исчезают в полдень» Анатолия Иванова. Однако помимо них на советском идеологическом фронте трудилось множество других авторов, чьи имена (как и их противохристианские произведения) сегодня прочно забыты. Вот некоторые из этих авторов: Леонид Жариков, Валентина Туренская, Петр Мелибеев, Сергей Львов, Иван Василенко, Владимир Беляев и т.д. Правда, довольно часто мишенью для критики становилась не Русская православная церковь, а различные направления псевдохристианского сектантства (см., например, книги того же Анатолия Иванова, Льва Овалова, Александра Макарова и др.). Уже названия многих романов и повестей говорят об антирелигиозной проблематике: «Побег из тьмы», «Из плена алтарей», «Конец тихой обители», «Черный крест»…

Однако гонение на христианство в СССР шло все-таки волнами: выделяется как минимум три всплеска антирелигиозной (в первую очередь, направленной против Православия) активности: годы Гражданской войны, годы Большого террора (в основном 1937-1838) и хрущевская антирелигиозная кампания, правда, уже не сопровождавшаяся такими жесткими репрессиями, как это было ранее.

Вторая ветвь – это «задержанная» литература: книги, написанные в СССР, но не имевшие шансов на то, чтобы быть напечатанными. Некоторые писатели и поэты, жившие в советской России, находились в состоянии «внутренней эмиграции» – творили на родине, но без надежды на публикацию. Наверное, самый известный «задержанный» роман – «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, который также остро ставит религиозные вопросы. К этой же ветви можно добавить тех писателей, которым удалось напечатать свои творения, но они тут же попали под запрет. Бывали случаи, когда сразу после выхода в свет («по недосмотру») роман или повесть сразу уничтожались. Такая судьба постигла, например, «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка: в 1926 году тираж журнала «Новый мир», где было напечатано это произведение, был изъят из продажи и уничтожен. 

Наконец, третья ветвь русской литературы – это произведения, написанные русскими писателями в эмиграции. С.С. Кормилов в монографии об истории советской литературы утверждает, что все три указанные ветви дали замечательные произведения. При этом данные направления «эволюционируют по нисходящей от 20-х к 50-м гг., а во второй половине века медленно поднимаются, достигая неплохого уровня, но едва ли сопоставимого с уровнем классики ХХ века» (1).

2. Три волны русской эмиграции

Первая волна эмиграции была связана с приходом к власти большевиков и Гражданской войной. Писателей, уехавших из страны в эти годы, было весьма много, самые известные среди них: Георгий Адамович, Марк Алданов, Константин Бальмонт, Иван Бунин, Гайто Газданов, Зинаида Гиппиус, Борис Зайцев, Георгий Иванов, Александр Куприн, Дмитрий Мережковский, Алексей Ремизов, Игорь Северянин, Алексей Толстой, Тэффи, Владислав Ходасевич, Марина Цветаева, Саша Черный, Иван Шмелев. 

За рубежом организовалось несколько литературных журналов («Современные записки», «Грядущая Россия», «Рассвет», «Беседа», «Воля России» и т.д.) и издательств («Петрополис», «Скифы», «Эпоха»), печатавших книги эмигрантов. Разумеется, в советское время произведения, созданные русскими писателями за рубежом, были широкому читателю неизвестны и недоступны. Лишь в исключительных случаях такие творения могли быть напечатанны в СССР. Например, некоторые эмигрантские произведения Александра Куприна увидели свет в нашей стране лишь по той причине, что их автор после 17 лет в эмиграции вернулся на родину. Для советского руководства это было важное политическое событие: «царский классик» стал сотрудничать с новой властью, что широко использовалось в пропагандистских целях. 

Те же 17 лет провела в эмиграции Марина Цветаева, однако ее советское правительство встретило вовсе не так радушно, как Куприна… Ну и третий значимый писатель-эмигрант, вернувшийся в СССР, это Алексей Толстой, который истово принялся сотрудничать с новой властью, получив от нее за это многие привилегии. Был еще эмигрант-Горький, но он таковым не считался: по официальной версии, «буревестник революции» и близкий товарищ Ленина проходил за границей длительное лечение. К слову, в конце жизни чуть было не вернулся в родную страну убежденный антисоветчик Иван Бунин. Переговоры с ним вел дипломатичный Константин Симонов, который чуть было не склонил уже тогда признанного классиком нобелевского лауреата к возвращению – см. об этом (2). Остальные эмигранты первой волны на родину так и не вернулись. 

Вторая волна эмиграции была связана с окончанием Второй мировой войны. Многие люди, не пожелавшие жить в СССР или на территориях Восточной Европы, попавших под влияние страны советов, уезжали в дальнее зарубежье. «Если предметом повествования «первой волны» русской эмиграции была дореволюционная Россия, то писатели «второй волны» обогатили литературу о жизни родины в преддверии второй мировой войны и непосредственно в годы войны. В отличие от советских авторов героями своих книг они делали людей, в силу тех или иных причин не нашедших места в советской жизни: интеллигентов, не принимавших жестокостей тоталитарного режима; крестьян, разочаровавшихся в колхозной действительности; репрессированных в разные годы рядовых граждан России. Эпоха, воспринимаемая почти всеми советскими писателями как исключительно героическая, под их пером становилась трагической», – так характеризует вторую волну эмиграции один из крупнейших исследователей литературы русского зарубежья В.В. Агеносов (3).

Среди крупнейших писателей и поэтов второй волны можно назвать: Ивана Елагина (пожалуй, самый известный автор этого течения), Ольгу Анстей, Дмитрия Кленовского, Бориса Нарциссова, Ивана Чиннова, Николая Нарокова, Николая Моршена, Сергея Максимова, Владимира Маркова, Бориса Филиппова, Леонида Ржевского, Владимира Юрасова, Бориса Ширяева. Эти авторы и поныне мало известны на родине, научная традиция исследования их наследия еще не сформировалась, то есть они во многом еще относятся к потаенной литературе. 

Что касается третьей волны эмиграции, то к ней обычно относят писателей и поэтов, покинувших советскую Россию на стыке 60-70-х годов и далее. Наиболее известные среди них: нобелевские лауреаты Александр Солженицын и Иосиф Бродский, а также Юз Алешковский, Георгий Владимов, Владимир Войнович, Саша Соколов, Абрам Терц, Александр Галич, Сергей Довлатов, Василий Аксенов и многие другие. Большинство из них прочно вошли в научный оборот, многие уже ощущаются как классики, несмотря на то, что историческая дистанция между ними и современной литературой иногда весьма незначительна (допустим, Саша Соколов все еще творит). Популярность авторов первой и третьей «волн» не сопоставима с известностью писателей и поэтов второй волны. 

Общая черта практически всех эмигрантов трех волн – неприятие советской власти, происходящего в родной стране в 1917-1991 гг. Однако градус этой критики разный: от жесточайшей инвективы Солженицына до стоического приятия СССР Бродского (известен его ответ на критику Советского Союза: поэт сказал, что «не собирается мазать дегтем ворота Родины» (4)). Также большинство из писателей-эмигрантов демонстрировали уважительное отношение к христианству, что понятно: в СССР религия была если не под полным запретом, то, по крайней мере, серьезно притеснялась. Христианство было приметой старой, царской России, образ которой для эмигрантов всех трех волн был притягателен. Однако нельзя сказать, что по части Православия писатели и поэты русского зарубежья демонстрировали единство. Кто-то, как тот же Бродский, предпочел уйти в иную конфессию – в англиканство (сказалась, видимо, «англомания» поэта), кто-то всё более воцерковлялся в эмиграции, как например, Александр Галич, который, живя на родине, долгое время оставался некрещеным. А кто-то с христианством никак не «контактировал», по крайней мере, в публичной сфере, как ушедший от нас в 2022 году Юз Алешковский.

3. Три пути русских писателей-эмигрантов первой волны

Вообще можно говорить о трех путях «внутри христианства» у русских писателей-эмигрантов. Здесь речь пойдет об авторах первой волны эмиграции. Самый редкий путь – выход из христианства или, по крайней мере, дистанцирование от религии. Этот путь был выбран писателем и ученым Питиримом Сорокиным, который был выдворен из советской России в 1922 году. Свои духовные искания, наверное, самый великий социолог в истории, основатель гарвардской социологической школы изложил в автобиографическом романе (иногда жанр определяется как повесть) «Дальняя дорога». Вообще в СССР имя Сорокина было под полным запретом: советские ученые, пользовавшиеся теоретическим инструментарием гарвардского социолога, не могли назвать его имени. При этом Сорокин – в редких и негативных упоминаниях – почему-то ассоциировался с христианством, возможно, эту традицию положил Владимир Ленин, который называл своего идеологического оппонента «дипломированным лакеем поповщины» (5). 

Однако сам Сорокин на эту тему высказывается по-другому. Хотя начиналось все с глубокой воцерковленности и веры (разумеется, в нижеследующей цитате под «идеалистическим мировоззрением» скрывается православное христианство): «Я придерживался идеалистического мировоззрения, в котором такие ценности, как Бог и природа, правда, добродетель и красота, религия, наука, искусство и этика были объединены в одно гармоничное целое. Ни острые конфликты с внешним миром, ни внутренние противоречия между данными ценностями не нарушали моего душевного равновесия. Несмотря на материальные трудности, печали и испытания духа, присущие каждой человеческой жизни, мир казался мне прекрасным для жизни и борьбы за утверждение великих жизненных ценностей» (из книги «Дальняя дорога»). 

Причем в том же тексте появляется образ молодого человека, не просто исполняющего религиозные предписания, но живущего верой: «Эти влияния на меня были так велики, что после прочтения Жития святых, мне хотелось стать аскетичным отшельником, и я часто уединялся в близлежащем лесу, чтобы попоститься и помолиться». То есть молодой Сорокин явно готовился к монашеству или, возможно, к священству. 

Удивительно, но перелом в мировоззрении случился у писателя во время учебы в церковно-учительской школе. Казалось бы, религиозное чувство в православном учебном заведении должно было только усилиться, однако все произошло наоборот: в стенах школы витал уже дух социализма, марксизма… Сорокин подпал под влияние эсеров, и быстро «сделал карьеру» в этой организации, став известным революционным агитатором, руководителем отделения эсеров в своем учебном заведении. Потом писатель уходит в позитивизм и фактически в атеизм, однако его взгляды на прогресс и цивилизацию серьезно скорректировала Первая мировая война, а потом и Вторая. В итоге у Сорокина формируется, по сути, нерелигиозная система воззрений, основанных на абстрактном гуманизме: «Перестройка шла постепенно и в течение пяти лет в коммунистической России, и позже, в Европе и в Соединенных Штатах. К концу 1920-х годов этот болезненный, но радостный процесс в основном завершился. Его результатом стало то, что я называю интегральной системой философии, социологии, психологии, этики и личностных ценностей» («Дальняя дорога»).

Случай Сорокина достаточно редок в русской эмигрантской интеллигенции. В основном испытание чужбиной и горечь изгнания заставляли русских писателей задуматься о Боге. Многие из них, с недоверием относившиеся к Православию, обратились к вере, находясь в эмиграции. Здесь показательна судьба Бориса Зайцева, который на склоне лет считался патриархом русского писательского сообщества. Уже в тридцатые он был признанным авторитетом в эмигрантской среде, а ушел из жизни только в 1972 году, перешагнув девяностолетие. 

Зайцев, как и Сорокин, в эмиграции написал свою автобиографическую «сагу»: тетралогию «Путешествие Глеба». В ней показано, что автобиографический герой Глеб рос в семье, по сути, атеистической, хотя и соблюдавшей некоторые заведенные в обществе «обряды»: «И теперь батюшка прибыл неукоснительно. Он, разумеется, знал, что «господа» равнодушны к религии, но о чем говорить? На первый день полагается молебен в барском доме, будет чего и вкусить, будет и злато». Порядочность и благообразие – вот два столпа, на которых зиждется семейный уклад этих «новых господ», но отнюдь не вера.

Уже в эмиграции, пережив мучительное расставание с родной землей, Глеб начинает приходить к вере. На этом пути поддержкой и опорой для него становится супруга Элли, чьи религиозные чувства часто становятся предметом изображения уже в эмигрантских частях тетралогии. Показательно, что и некоторые другие герои обретают веру в исторических испытаниях, таков, например, отец Элли Геннадий Андреич, который, оставшись в России, после Октябрьской революции «стал ходить в церковь, чего раньше не делал, с удивлением замечая, что церковная служба с ее ритмом, глубоким благообразием, так далеким от хаоса и некрасоты вокруг, действовала успокоительно». Вот что отмечает В.Т. Захарова: «Удивительно построение этого последнего романа автобиографического повествования: по сути, его главным героем постепенно становится не Глеб, а отец Элли, старый профессор Геннадий Андреевич. Художественный эффект зайцевского нарратива здесь таков, что многое дано непосредственно через восприятие профессора, более того, чувствуется, что автор «передоверил» ему свои сокровенные мысли» (6).

И действительно, Зайцев почти не описывает своего воцерковления (точнее, воцерковления Глеба), делая ставку на религиозное чувство других героев этой серии романов. Однако за чувствами ближних – как бы опосредовано – проступает и собственный путь к вере. Вообще библейские образы и аллюзии составляют смысловой центр повествования. Многие эпизоды прочитываются аллегорически. Нередко эмигрантская Россия, спасшаяся от русского лихолетия (Первая мировая, Гражданская войны, волны репрессий), предстает в образе Ноева ковчега. Этот образ – сквозной, он постоянно возникает на страницах тетралогии в разных контекстах. Например, в конце четвертого романа появляется очень важный образ радуги, отсылающей к истории окончания потопа, а конкретнее – к завету Бога с людьми о том, что Творец больше не будет наводить на Землю истребляющих все живое катаклизмов (Быт. 9:11-17). Эта радуга в тексте Зайцева является как бы символом будущего возрождения России, возвращения к вере после атеистических десятилетий. Зайцев пишет, что по окончании бурного и страшного ливня (подтекст: русская революция) над страной «радуга вознеслась … райскою дугой, упиралась нижним концом чуть ли не в их дом. Вся пела неземными переливами цветов».

Итак, Зайцев громко не заявляет о своей вере, дает ее прикровенно, однако весь строй серии романов свидетельствует, что они написаны глубоко верующим и воцерковленным человеком, который уже из зрелости смотрит на свое прошлое, на неверие юности, скорбя о том, что пришел к Православию не сразу. Это путь многих эмигрантов. Не все, правда, они глубоко воцерковлялись, но повторот к вере был для многих ностальгическим обретением «старой России». Например, Марина Цветаева от юношеского практически богоборчества в зрелые годы пришла к христианству, хотя она и не стала глубоко церковным человеком. 

Наконец, третий путь можно назвать «сохраненным православием», речь идет о тех писателях-эмигрантах, которые живую веру пронесли через всю жизнь. В этой связи, наверное, самая яркая фигура среди изгнанников первой волны – Иван Шмелев. Он также написал автобиографическое произведение, правда, посвященное исключительно детству, – роман «Лето Господне». Повествование разворачивается в двух хронологических контекстах: в далеком царском времени, еще до смут ХХ века, и в эмигрантской реальности, которая проявляется лишь редкими фразами, данными как бы «от автора», например: «И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони, зажмуришься, – и в сладковатом и сочном духе вспомнится, как живое, – маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший… с березками и рябиной, с яблоньками, с кустиками малины, черной, белой и красной смородины, крыжовника виноградного, с пышными лопухами и крапивой, далекий сад…».

«Лето Господне» – может быть, самая идиллическая книга русской литературы, несмотря на то, что завершается она частью под названием «Скорби» (главная из этих скорбей – смерть отца главного героя). Всё в укладе дома, где живет семья Вани, связано с православной верой. Бытовой годовой цикл «привязан» к христианским праздникам, во всем герои полагаются на волю Божью, стараются не приступать Его заповедей. Удивителен тот тихий и гармоничный свет, который освещает мир, где живет Ваня, сын известного замоскворецкого купца. Да, этот мир не лишен изъянов, но они не могут испортить общей гармонии, ведь все в этом мире творится по воле или по попущению Господню, и всё – на своем месте: «Вечер золотистый, тихий. Небо до того чистое, зеленовато-голубое, и – самое Богородичкино небо. Отец с Горкиным и Василь-Василичем объезжали Москва-реку: порядок, везде – на месте». 

Детская вера окрепнет в будущем, несмотря на жестокие испытания, которые выпадут на долю биографического «альтер-эго» Вани – писателя Ивана Шмелева. Самое страшное из них – смерть сына Сергея, которого расстреляли «красные» в 1920 году в Крыму. Но даже это писатель принял с глубоким смирением, его вера в Промысел не поколебалась. Свет веры пронизывают весь строй «Лета Господня», писавшегося в течение 15 лет и законченного в 1948 году. 

Итак, три пути трех русских писателей показывают нам в сжатой форме и три течения внутри русской эмигрантской интеллигенции первой волны. Часть авторов воспринимала христианство, русскую православную веру как единственное убежище, как спасительный ковчег, который призван сохранить «старую Россию». При этом некоторые в неприятии советского государства доходили до крайних форм (это такие писатели, как Мережковский или тот же Шмелев). Они смотрели на СССР через призму советских гонений на христианство, считая страну советов «царством антихриста».

Другие эмигранты были менее эмоциональны. При этом они относились к русской вере спокойнее, допустим, Иван Бунин или Александр Куприн симпатизировали Православию как неотъемлемой части царской России, но не были глубоко религиозными. Некоторые, как, допустим, Алексей Толстой, вообще посчитали «старые порядки» отжившими, не несущими в себе высшей правды (в том числе, вероучительной), отказались от условных «контрреволюционных» убеждений и вернулись с советскую Россию, где активно работали на новую власть. В любом случае для большинства писателей-эмигрантов именно Православие было той нитью, которая связывала их с домом, с ностальгическим образом «старой России», а по сути, духовным якорем, позволившим выжить в годы испытаний.